Вокруг Света - Журнал "Вокруг Света" №5 за 1998 год
«Башчанская надпись» — документ хорватской глаголической культуры, самый древний хорватский литературный памятник. В 1934 году плиту перевезли в Загреб, в Хорватскую Академию искусств и наук, а для церкви св. Люции сделали гипсовую копию.
...Поздно вечером, прогуливаясь по тихим улочкам Башки, освещенных огнями уличных кафе, я вышла к пирсу. Он далеко вдавался в море, и я шла и шла по нему, до красного
огонька, горевшего на краю.
Неподалеку мерцал зеленый свет маяка, но до него было не добраться: нас разделяло море, темное, молчаливое, словно поглотившее все прошедшие века с их борьбой и страстями, выпавшими на долю острова. Но одна страничка его истории мне все же приоткрылась...
А само название острова в переводе с хорватского, как выяснилось, не таило в себе никакой тайны и означало «горло» или «загривок». Наверно, остров многим напоминал громадное морское животное, выплывшее из глубины, чтобы посмотреть на белый свет.
Владимир Лобыцын / фото автора
О. Крк, Хорватия
Земля людей: Забытый в горах Кетш
На этот раз судьба забросила меня в село Хыналыг, затерянное в горах Азербайджана. Целых три дня я бродил по его улочкам, словно выплывшим из средневековья, видел живьем людей, о предках которых писали Страбон и Плиний, слышал язык их, на котором могли говорить внуки Ноя и дети Яфета... А доехал до этих чудес я на стареньком газике, который мне дали в Кубе, районном центре на севере республики.
С Хыналыга, с истоков его истории, и потечет мой рассказ.
Я начну с Библии:
«И остановился ковчег в седьмом месяце, в семнадцатый день месяца на горах Араратских.»
«И вышел Ной и сыновья его, и жена его и жены сынов его с ним; все звери и (весь скот, и) все гады, и все птицы, все движущееся по земле, по родам своим, вышли из ковчега.»
«И благословил Бог Ноя и сынов его и сказал им: плодитесь и размножайтесь, и наполняйте землю (и обладайте ею).»
«На всей земле был один язык и одно наречие.»
Дважды я посещал Хыналыг, не зная, что слышал в селе этот самый язык или одно из его наречий... Первый раз — лет тридцать назад. Дороги в Хыналыг тогда еще не было. Она обрывалась у последнего азербайджанского села Кали-Худат. Пока к нему ехали, горы ползли, как гигантские волны, и газик нырял в них, как Ноев Ковчег во время всемирного потопа. Вот и Кали-Худат позади. Дальше вели в Хыналыг лошадиные тропы, обтекая белые валуны, скатившиеся с вершин. И наш газик пополз по ним, цепляясь за травянистые склоны всеми четырьмя колесами. Попал в туман. Он оказался облаком, налезающим на перевал.
С перевала открывался немой и торжественный вид: горы словно висели вокруг, как дым, их вершины сияли снегом, а в ущельях чернели ручьи, будто трещины.
— Вон Шахдаг, — показал мне рукой водитель.
Я вгляделся: купол великой горы был прозрачен. Он таял вдали, как невидимый бог, на которого можно молиться. А потом мы съезжали в пропасть. Особенно страшно было на осыпях: все камни на склонах были живые; чуть тронутые колесами, они текли вниз, таща за собой машину. Ничего, обошлось. Только к вечеру мы добрались до реки. До той черной трещины. На вершинах теснин горел закат, а река Кара-су — Черная вода — струилась по гальке в сумраке.
И вдруг за ее излучиной возник перед нами холм, крутой и высокий. Кара-су огибала его подошву. А на вершине холма — Хыналыг в виде слипшейся груды кристаллов. Кристаллами были его дома с плоскими крышами, тесно прижатые друг к другу. Они нависали над холмом, как шапка. Улиц не было, были крыши. По крышам возвращались с пастбищ коровы, на крышах орали ослы, суетились люди. Кончался день, и Хыналыг гудел, как улей.
И наш Ноев ковчежек, именуемый газиком, тихо всплыл из глубин времен и пристал на Холме хыналыгском...
...Что мне, однако, было о них известно? Какие воспоминания оставили об этих людях античные историки Страбон и Плиний?
«...Много разных племен обитает на Кавказе, скрываясь в высоких горах, как внутри осажденной крепости. Зимой из-за снежных заносов проникнуть туда невозможно. А летом они сами спускаются с гор вместе со своей кладью, лежа на шкурах и скользя по льду.
А сходят они на равнину за солью. Это дикие, воинственные и самобытные люди, однако при деловом общении честные и не обманщики. Не зная числа больше ста, они занимаются лишь меновой торговлей. От жителей низменных мест они отличаются красотой и высоким ростом. Их одежда — войлочная шапка, хитон с длинными рукавами и шерстяные штаны. Они любовно разрисовывают ее изображениями животных.
Закончив дела на равнине, они снова уходят в горы, подвязывая к ногам из-за снега и льда широкие куски сыромятной бычьей кожи, утыканные шипами и по форме своей напоминающие литавры...»
...И пропадают в этих горах на два тысячелетия. Чтобы снова предстать предо мною, спускаясь к машине со всех хыналыгских крыш! Они окружают меня оживленной толпой, их силуэты маячат на фоне гор, а их непонятная речь течет в темноте, как поток Кара-су, с запинками и придыханиями. И как старого друга, они приглашают меня в свой дом.
За тридцать лет здесь ничего не изменилось. Я иду в каменный, сложенный как бы из огромных зерен дом, поднимаюсь по лестнице вслед за хозяином, который топчет ступени ее такой же обувью, о которой писали Страбон и Плиний. Это куски сыромятной бычьей кожи, стянутые шнуровкой. Хозяин разувается у дверей. И входит в комнату в шерстяных носках, на которых яркими нитками вывязаны стилизованные изображения животных.
Как тепло и уютно пройтись по коврам, сознавая, что тебя окружают холодные снежные горы. Я сажусь на подушки, набросанные у стены. Коврами завешаны стены, покрыты полы. Окон нет. Вместо них — круглое отверстие в потолке. И глубокие ниши, в которых лежат одеяла, подушки, матрасы, паласы и те же ковры. Ковры — основное богатство дома. От них красота и тепло, и уют. В углу на широком подносе шумит самовар, от него поднимается сизый дым и ароматною мглою разливается под потолком, покидая комнату через отверстие в нем. Хозяин садится на корточки и, разламывая кизяки, сует их в самоварную трубу.
— Видишь, как воздуху мало? — говорит он. — Еле горит. Здесь у нас ничего не растет. Кроме этой травы...
Он сжимает кизяк в кулаке и показывает эту труху мне:
— От нее — хыналыгская жизнь.
И я вспоминаю, как началось наше знакомство. Рагиму Алхасу тогда, в мой первый приезд было всего тридцать лет. ...Высокий, поджарый мужчина с резкими морщинами волевого лица. Он работает в Сумгаите, а учится в университете в Баку.
— На каком факультете? — спрашиваю я.
— На филфаке. Но пепел Клааса стучит в мое сердце. Поэтому, как только отпуск, я возвращаюсь сюда, в Кетш, — он показывает пальцем в пол.
— В какой Кетш? — недоумеваю я.
— В наше селение — Кетш. Наш народ — кетшский, и язык тоже кетшский. А Хыналыг — это тюрское слово. Нас называют так.
— Мне в Кубе говорили — от слова хна — вспоминаю я.
— Разве может в этих горах расти хна? — усмехается Рагим Алхас. — Это растение влажных субтропиков. А здесь восемь месяцев в году дождь, снег. Две тысячи триста над уровнем моря. Какая хна?
— Может, тогда Хунна-лыг? То есть от слова «гунны»?
— Нет, нет, — отмахивается и от этой идеи Алхас. — С гуннами мы это не связываем. Потому что, думается, раньше гуннов мы здесь жили. — Волнуясь, Рагим начинает говорить по-русски хуже. — Когда еще был Туфан Нуха. Туфан Нуха знаешь?
— Это всемирный потоп? — догадываюсь я. — Нух ведь — Ной...
— Ну да. Все основные люди жили тогда в горах. У Нуха, как ты помнишь, было три сына: Сим, Хам и Яфет. После потопа они все разъехались. Сим поехал туда, Хам поехал сюда... И только Яфет с сыновьями остался. От него зародился кавказский народ, И Россия, Европа, Америка тоже. Этот Яфет говорил на своем языке. Он похож на хыналыгский.
— Почему ты так думаешь?
— В прошлом году в Хыналыг приезжал известный ученый-лингвист Александр Евгеньевич Кибрик. И тринадцать сотрудников Московского университета. Они изучали грамматику хыналыгского языка. Я работал у них переводчиком. Хыналыгский язык, сказал Кибрик, отделился от общего праязыка всех народов Кавказа на самом первом уровне. А теперь посмотри, — заключил Алхас. — Если Яфет — праотец всех народов Кавказа, то мы говорим на его языке. Яфетическом...
— Ты вернулся совсем? — спрашиваю постаревшего Алхаса.
— Я уже не уезжаю из Кетша, — отвечает он. — Здесь в школе учу.
— Вот ты говоришь: Плиний, Плиний... — сказал мне наутро Алхас. — А хочешь увидеть такое, о чем еще не писал никто? Ни Геродот, ни Страбон, ни Плиний. Пойдем, покажу тебе нашу письменность.
Мы вышли из дома и по каменным лестницам, едва различимым в густых утренних сумерках, хватая ртом холодный воздух, стали взбираться на хыналыгский холм. Подъем оборвался у мрачных стен. Предо мною был угол соборной мечети. Еще светила луна, и от темных камней ее шел металлический блеск. Рагим наклонился к стене, пытаясь что-то разглядеть.
